ИЗ ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ ПРАКТИКИ

ИЗ ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ ПРАКТИКИ (опыт анализа перевода двух стихотворений Халины Посвятовской на русский язык)

Творчество Халины Посвятовской – одной из известнейших польских поэтов XX столетия - не очень часто переводилось на русский язык, но в изданной в 2000 году антологии Польские поэты XX века было напечатано несколько стихотворений Посвятовской в переводе Натальи Астафьевой [5:283-308]. Конечно, невозможно в небольшой статье анализировать все 43 перевода, попытемся, однако, проследить переводческую стратегию Астафьевой на материале двух стихотворений: Spotkany [4:289-290] - (Человек которого я встретила) [5:285-286] и zawsze kiedy chcę żyć krzyczę... [4:293-294] - (так мне хочется жить что кричу) [5:295].
Оба стихотворения затрагивают, часто встречающиеся в творчестве польской поэтессы темы смерти и жизни, смерти и любви. Мы, конечно, не будем рассматривать здесь биографию Посвятовской, хотя проблематику, наблюдаемую в ее стихотворениях можно соотнести с жизнью больной сердцем и преждевременно умершей (в врозросте 32 лет ) поэтессы. Все это несомненно повлияло на некоторые, характерные для Посвятовской, поэтические приемы, особенно на отношение к своему телу (на изобразительно-выразительные художественные средства, определяющие способ его представления), а также на насыщенность ее поэзии рассуждениями о границе помежду жизнью-любовью и смертью.

Поэтому интересным кажется анализ творческого метода переводчика, воссоздающего эти, особые произведения.

Итак, перейдем к рассмотрению названных раньше стихотворений польского поэта. Отметим, что в обоих текстах повторяются некоторые художественные приемы. Имеется ввиду прежде всего олицетворение предметов или абстрактных явлений. В стихотворении Spotkany это «uparte drzwi» – «упрямая дверь» и «umarłe drzwi» – «умершая дверь», в произведении, начинающимся словами: zawsze kiedy chcę żyć krzyczę... – жизнь, которая уходит, у которой есть руки, ухо, шея, у которой есть тело. Заметим, что в первом из рассматриваемых стихотворений наблюдается также прием, который можно назвать «предметизацией» человека. Лирическое «я» говорит о себе:


jestem zapięty

cierpką agrafką

nie mam ust

w sztywnym prześcieradle

przedmiot z krzyczącą nogą


В переводе наблюдается такой же прием:


я зашпилен

терпкой булавкой

нет рта

в закоченелой простыне

предмет с кричащей ногой


Обратим внимание на то, что лишенное рта тело (тело-предмет) «сопровождает» кричащая, то есть имеющая рот, нога.

Именно такая трактовка тела (человека), как предмета и предмета, как человека способствует рассуждениям о неясной границе помежду жизнью, отождествляемой с любовью и смертью.

Что все-таки происходит в переводах Астафьевой? Воссоздает ли она это своеобразное настроение польских стихотворений? Попытаемся проанализировать решения переводчицы и, появившиеся в русских вариантах переводческие сдвиги.

Начнем наш обзор с примеров метафорического олицетворения. В переводе первого текста (Spotkany) повторяются, наблюдаемые в подлиннике, образы упрямой и умершей двери. Итак, слова:


kopię uparte drzwi

nasłuchuję cierpliwego skowytu

czekam


(Филологический перевод: пинаю упрямую дверь/прислушиваюсь терпеливому скулению/жду.)

в версии Астафьевой превратились следующим образом:


колочу в упрямую дверь

прислушиваюсь к сдавленному вою

жду


Здесь появлилось «колотить» на месте «пинать» и «сдавленный вой», который заменил «терпеливое скуление». Рассматриваемые замены привели к некоторым сдвигам в плане образной системы поэтического текста. Во-первых глагол «колотить» ассоцируется прежде всего с руками, а не с ногой, но, несмотря на это интерпретационное расширение, перевод воспроизводит смысл и эмоциональность подлинника. Во-вторых «сдавленный вой» можно считать окказиональным эквивалентом «скуления», но расширенное описание, издаваемого дверью или ногой (что остается неясным) звука способствовало исчезновению из перевода опреденения «терпеливый», указывающего на продолжительность «стона», на его настойчивость, повторяемость. В свою очередь «сдавленный вой», появившийся в переводе, приводит на мысль умолкающий (заглушаемый) звук. Как нам кажется, можно было, не нарушая структуры текста и воссоздая его образность, заменить «cierpliwy skowyt» Посвятовской «терпеливым стоном».

Следующий пример олицетворения относится к жизни. Посвятовска использует здесь устойчивые (конвенциональные) метафоры: «życie odchodzi» - «жизнь уходит» и обороты «wieszać się komu na szyi» - «вешаться кому-либо на шею» расширяя их значение путем столкновения переносного и буквального значений. Благодаря этому приему она может сравнивать уходящую жизнь с любовником, который хочет уйти:


- jak gdyby życie było kochankiem

który chce odejść


В варианте Астафьевой жизнь тоже олицетворяется и также сравнивается с мужчиной. Она (он) уходит, у нее (него) теплые руки, шея, на которую можно вешаться и ухо, которое слушает шепот умирающей (или любовницы).

Вернемся теперь к стихотворению Spotkany, в котором, кроме олицетворения, отмечалось и перевоплощение человека в предмет. Это относится к упомянутому раньше образу: «jestem [...] przedmiot z krzyczącą nogą» - «я [...] предмет с кричащей ногой» (Н. Астафьева), к словам «jestem [...] rzucony na łup» – «я [...] брошенный на произвол» (Н. Астафьева) и к первой строке текста: «jestem zapięty» - я застегнут (у Астафьевой «я зашпилен»). В последнем примере небольшое отклонение, вызванное заменой словарного соответствия «застегнуть» глагодом «зашпилить», тушуется благодаря контексту – булавку можно «застегнуть», но булавкой можно также что-нибудь «зашпилить».

Обратимся еще к одному олицетворению, на этот раз – переводческому. Имеется ввиду «закоченевшая простыня», которая в подлиннике была всего лишь «жесткой» - «sztywne prześcieradło». Русское «закоченевший» переводится на польский как: «zgrabiały», «skostniały», «zdrętwiały». Все эти словарные эквиваленты можно считать функциональными синонимами слова «sztywny». Однако, все они описывают состояние живого существа, а не предмета, каким в стихотворении является простыня. Итак, Астафьева вводя в текст добавочное олицетворение сильней подчеркивает неясность оппозиции живой – мертвый.

Если доминирующим элементом анализируемых стихотворений будем считать рассмотренные олицетворения и «предметизации», способствующие рассуждениям о неясной границе между миром живых и мертвых, - перевод Астафьевой следует считать вполне адекватным. Но, в стихотворениях Посвятовской наблюдаются и другие, интересные с переводоведческой точки зрения, элементы.

Это прежде всего неожиданные словосочетания и образы. В первом из стихотворений к ним принадлежит метафорическая «cierpka agrafka» - «терпкая булавка» (Н. Астафьева). Терпким может быть напиток, незрелый фрукт, улыбка. Сочетание слов «agrafka» и «cierpka» (в русском варианте соответственно «булавка» и «терпкая» расширяет границы сочетаемости слов, точно также, как «cierpliwy skowyt». К неожиданным образам принадлежит и «sztywne prześcieradło». Казалось бы, - это может быть накрохмаленная простыня, но из контекста вытекает, что слово «sztywne» (жесткое, твердое) здесь является антонимом слова «miękkie» (мягкое). Причем, жесткая постель сочетается семантически с терпкой булавкой – обе превращают человеческое тело в предмет.

Русский вариант, заменяя жесткую простыню «закоченевшей», тушует эту интерпретационную возможность.

В стихотворении Spotkany появляется также интересный образ кого-то согнутого над лирическим «я» - пациентом абстрактной больницы, вшептывающего ему великую правду о зеленом небе и танцующих ангелах. Астафьева на место согнутого (zgięty) вводит «склонявшегося [...] в сутане», из ее текста исчезают ироничные слова о великой правде, а танцующие ангелы переводчица заменяет ангельским хором. Все это приводит к конкретизации образа - неопределенный согнутый становится католическим ксендзем. Кроме этого перевоплощение «согнутого» в «наклонившегося» тушует авторскую иронию, точно так же, как исчезновение слов о великой правде и ангельский хор, заменивший танцующих ангелов.

Конкретизирование замечается и во втором из анализированных нами стихотворений. Отметим здесь расширение образа, выражаемого словами «przywieram do niego», который в переводном тексте получил вариант «прижимаюсь всем телом» и усиляюще-объясняющее:


к уху к самому уху губами

шепчу


на месте лаконичного польского:


moje usta przy jego uchu

szepczę


Но эти модификации не повлияли на изменение семантического пласта макротекста. Трансформациям этого пласта способствовали другие переводческие сдвиги. Они наблюдаются уже в первых словах исследуемого текста. Перевод начальной строки стихотворения Посвятовской: «zawsze kiedy chcę żyć krzyczę» (всегда когда хочу жить кричу) звучит: «так мне хочется жить что кричу». Таким образом русский вариант меняет изначальный смысл произведения польской поэтессы. Заметим, что в оригинале крик повторяется еще раз, когда лирическое «я» вешается жизни-любовнику на шею, крича, что умрет, если жизнь (любовник) уйдет. В переводе крик лирического субъекта звучит три раза: дважды Астафьева воспроизводит крик из польской версии, в третьем случае он появляется на месте польского слова «mówię» - говорю. Сравним оба варианта стихотворения:


przywieram do niego

mówię – życie

nie odchodź jeszcze

Х. Посвятовска


(филологический перевод: прижимаюсь к ней/говорю – жизнь /не уходи еще)


прижимаюсь всем телом

жизнь – кричу –

не уходи еще

Н. Астафьева


Благодаря постепенному переходу от крика к шепоту в произведении Посвятовской появляется своеобразное чередование эмоциональности: крик – разговор – шепот – крик. Причем самым экспрессивным кажется переход от шнпота к крику. Астафьева воспроизводит это последнее чередование, но не сохраняет предшедствующей ей цепочки: крик – разговор – шепот.

Итак, подводя итоги всему сказанному следует отметить, что соблюдение в переводе субъективно выделяемых доминантных элементов текста не гарантирует воспроизведения всех сушественных смыслов данного произведения.

В рассматриваемых нами переводах Н. Астафьева воссоздала художественно-изобразительные средства, строящие мир метафорически олицетворенных предметов и «предметизированных» людей польской поэтессы, благодаря чему переводные варианты этих текстов касаются тех же проблем, о которых рассуждалось в стихотворениях Посвятовской.

Однако в версиях Астафьевой наблюдаются некоторые характерные семантические сдвиги. Это прежде всего конкретизирование подлинных неоднозначных высказываний и образов. Эта стратегия замечается даже в переводе заглавия стихотворения Spotkany, которое в русском варианте звучит Человек которого я встретила, а также в замене первой строки второго из интересующих нас текстов, о чем уже упоминалось. Кроме этого с конкретизированием связано исчезновение из перевода неожиданных образов и сглаживание авторской иронии, что особенно хорошо заметно в «сцене с согнутым».

Подытоживая нстоящий анализ стоит задать вопрос о количестве переводческих доминант (Bednarczyk, 1999: 36) (необязательно семантических (Barańczak, 1990: 19). Их, оказывается, может быть больше, чем одна. Стоит также спросить о разницу между доминантами переводчика и доминантами исследователя перевода – они всегда субъективны и поэтому разные.

Итак, может быть, следует исследовать не воспроизведение переводчиком псевдообъективной доминанты, а переводческие решения связанные с воспроизведением определенных, субъективно существенных элементов переводимого текста.

Перевод, как известно, всегда является процессом и одновременно результатом межкультурной коммуникации. Решения переводчика довольно часто связаны со стремлением ввести элементы культуры первоисточника в культуру перевода или, наоборот, заменить их элементами характерными культуре перевода. В обоих случаях критический анализ рассуждает о субъективизме переводчика и о целенаправленности его решений (Hermans, 1985: 11).

Кажется, что в рассматриваемых нами произведениях переводчица, с одной стороны стремилась использовать сходство польской и русской культуры, а с другой подчеркнуть особенности культуры оригинала. Это относится прежде всего к религиозному (псевдорелигиозному) плану произведений польской поэтессы. Заметим, что христианские религиозные воображения о потусторонней жизни (переход с одной жизни в другую) позволили Астафьевой воспроизвести, наблюдаемое в стихах Посвятовской отождествление жизни и смерти. Но, в свою очередь, введение в текст образа католического ксендза лишает стихотворение свойственного ему универсализма.

Диалог двух культур оказался диалогом переводческих доминант.


ЛИТЕРАТУРА

1. Barańczak St., Mały, lecz maksymalistyczny manifest translatologiczny albo: Tłumaczenie się z tego, że tłumaczy się wiersze również w celu wytłumaczenia innym tłumaczom, iż dla większości tłumaczeń wierszy nie ma wytłumaczenia, «Teksty drugie» №3, 1990, с. 8-66.

2. Bednarczyk A., Wybory translatorskie. Modyfikacje tekstu literackiego w przekładzie i kontekst asocjacyjny, Wyd. UŁ, Łódź 1999.

3. Hermans T., Introduction, в: The Manipulation of Literature Studies in Literary Translation, под ред. Hermans T., London& Sydney, Croom Helm 1985.

4. Od Staffa do Wojaczka. Poezja polska 1939-1985. Antologia, т.2, ред. Drozdowski B., Urbankowski B., Wyd. Łódzkie, Łódź 1988.

5. Польские поэты XX века. Антология, т. 2, ред. и перевод. Астафьева Н., Британишский Вл., Изд. «Алетея», Санкт-Петербург 2000.